Ночка — 40-летняя рыжеволосая доброволица полка Калиновского, жизнерадостная и общительная женщина со звонким голосом. Но внезапного звонка от нее не хотел бы услышать никто из близких бойцов. В формировании потеряли уже 24 человека, и семьям многих из этих людей об их смерти сообщала именно она. Связываться с контактами погибших — часть работы Ночки. Она же часто поддерживает родственников добровольцев, пока те едут на похороны в Украину, остается с ними в контакте и после. Каково быть «ангелом смерти» и приносить людям плохие новости, слышать в телефонной трубке слезы, а иногда и недоверие, отказы поверить в случившееся, Ночка рассказала в большом интервью «Зеркалу».
«Если эти люди не опускают руки, как я могу?»
— Сколько вы уже работаете с родными погибших калиновцев?
— Первый раз, когда у нас произошла очередная трагедия и за это взялась я, — 26 июня 2022 года, когда погибли Брест и ребята. Это была моя инициатива.
26 июня 2022 года под Лисичанском Донецкой области погибли командир батальона «Волат» Иван Брест Марчук, Василий Сябро Парфенков, Василий Атом Грудовик и Вадим Папик Шатров, воевавшие в полку Калиновского. Еще два бойца — Ян Тромбли Дюрбейко и Сергей Клещ Дегтев — попали в плен.
Как объяснить… Такое всем очень трудно дается. Не хочу преувеличивать свою роль, но мне казалось, что я это могу, найду необходимые слова. Плюс командование решило: окей, можно доверять. Ну и больше желающих не было (смеется). Еще я понимала, что нужно не просто сообщать близким погибших и на этом все, — нужно людей эмоционально поддерживать. Наверное, какая-то моя эмпатичность сыграла роль. А почему я так поздно в это включилась? Потому что присоединилась к полку только в мае.
Теперь я сопровождаю людей эмоционально, когда они приезжают на похороны, где-то — даже логистически. Потому что у них горе, они не должны думать, куда им ехать, что делать, — мы должны этот их комфорт взять на себя. А как по-другому? Мы потеряли часть нашей семьи, бойца, но к нам едет вторая вторая часть семьи — его близкие. Это воспринимается именно так. Есть команда, которая занимается этим, — кто-то техническую, кто-то документальную часть делает, а я беру на себя морально-психологическую.
— Расскажите о том случае, когда вы потеряли сразу четырех бойцов — Бреста, Сябра, Папика и Атома. Еще двое попали в плен. Как вы себя чувствовали, когда нужно было провести несколько настолько тяжелых бесед?
— Я там была не одна, потому что такое количество людей на одного человека — просто неподъемно. Мне помогали. Лично я сообщала семьям Папика, Сябра и парней, попавших в плен. Это был мой первый раз, поэтому я сначала связалась с военным психологом, чтобы посоветоваться. Спросила, есть ли еще какие-то приемы, чтобы что-то сделать для людей, а не просто в лоб и стандартным «примите наши соболезнования».
Я тогда не знала, как люди будут реагировать, могут же быть самые разные эмоции: от «вы в этом виноваты» до молчания, истерик — чего угодно. Жена Сябра (Елена Гергель, украинская волонтерка, с недавнего времени служит в ВСУ. — Прим. ред.) — очень, очень сильная женщина. Со стержнем. Она понимала, где он. Они вместе давно, знакомы со времен АТО (антитеррористическая операция на востоке Украины с 2014 года. — Прим. ред.), она знала, что он и тогда участвовал в войне. И приняла, что пошел снова на эту войну. Они проговаривали, что может произойти такая ситуация. Конечно, ты к этому никогда не готов, но тут уже по-другому. Поэтому ей сообщить было просто. Для нее, для детей это горе, огромное горе до сих пор. Но она очень мужественно приняла новость и несет память о муже с гордостью. Мы до сих пор на связи, она просто молодец.
Второй случай был сложный. У близких Папика было нежелание принимать, что он точно погиб. Оно длилось определенное время, и речь не о днях. Осмысление (снимки из российских Z-пабликов подтверждают, что мужа и отца правда нет) очень тяжело приходило. Мы не хотели эти снимки показывать до последнего: блин, ракурсы, с которых людей снимает враг, — это не для слабонервных, скажем так. Для тебя это герои, а для них — трофей, как на охоте. Ну и там не видно его лица, но парни, которые были с ним на задаче, подтвердили, что там его форма, некоторые приметы того места. Вот как-то надо было, чтобы человек воспринял ситуацию, поэтому пришлось показать снимки. Но там тоже прекрасная семья. Не скажешь, что они хорошо справляются, но мужественно. Ну, и у Папика до сих пор статус пропавшего без вести, поэтому эта история уже принята, но не закончилась. Это же еще потому сложно, что хочется попрощаться с человеком, провести его с честью, а тут не можешь этого сделать.
Но тогда я, наверное, не так глубоко все через себя пропустила, потому что самое трудное для меня было сообщить о плене. Люди в тот момент были в Беларуси, и мне нужно было, чтобы они оттуда уехали. Мы же все понимали, чем это для них закончится: затаскают по всем структурам, каким только можно, пропаганда воспользуется их состоянием. Вот там было сложно объяснить, что да, ваш родной в плену, это тяжелая новость, но вы сейчас в опасности и нужно позаботиться о себе.
— Что вы им говорили?
— Был очень быстрый разговор, потому что я не смогла найти их ни в каких мессенджерах и должна была звонить на мобильный. Звонок из Украины — уже для них опасно. Но выхода не было. Поэтому я сообщила, что надо сделать. И в тот момент даже не знала, поняли ли они меня. Переживала еще очень долго. И когда через неделю люди вышли на связь и сказали, что уехали благодаря моему звонку, — наверное, только тогда выдохнула. Только тогда мы смогли проговорить всю ситуацию. Я очень рада, что случилось так, как было запланировано. И благодарна богу, что они сейчас в безопасности. Мы до сих пор на связи.
А статус пленного, как и пропавшего без вести, — наверное, самый тяжелый. Как бы это ни звучало, но когда человек погиб и ты смог с ним попрощаться, у тебя определенная точка все же поставлена, дальше с другими эмоциями справляешься — с собой работаешь, принимаешь это. А когда ты в подвешенном состоянии, ничего не знаешь и это длится много времени (как у нас сейчас, к сожалению, происходит) — это очень сложная история. И то, как родные держатся, меня очень вдохновляет: если они не опускают руки, как я могу? Серьезно, я восхищаюсь тем, как эти люди проходят через все.
— У вас на данный момент двое пленных, о них до сих пор нет информации?
— К сожалению. Российская сторона не добавляет их в списки как пленных, поэтому мы даже не знаем, где они. В последний раз информация была в октябре 2022 года. Вернулся из плена человек, который видел их в каком-то пункте передержки. Он даже не мог назвать этот пункт, потому что их постоянно, каждый месяц, перебрасывали с места на место. Недавно Московский суд вынес заочный приговор Тромбли (пленного добровольца заочно арестовали решением российского судьи, об этом стало известно в конце июля 2024-го. — Прим. ред.). Но это тоже никакой точной информации нам не дает. Только всем известно, что пленных в РФ пытают. После того как увидел состояние тех, кто оттуда возвращается, нет иллюзий, что там «санаторий». Условия максимально тяжелые, нечеловеческие, просто потому что они [россияне] так могут.
«Говорю: „Чуваки, мне будет кабзда, мне нужна помощь“»
— Что вы чувствуете сейчас, когда звоните людям, чтобы сообщить о смерти их родного человека?
— Это не стало чем-то рядовым. Каждый раз как первый. Я так и не привыкла к этому и никогда, наверное, не привыкну, потому что не могу. Каждый раз сначала проживаю это несколько часов в себе, чтобы собраться с мыслями, и только потом связываюсь. Когда мне говорят, что кто-то из наших — «двухсотый», это тяжело, больно. А если это человек, которого я близко знала, — вообще тяжелая история. Вот опять же, тогда, в мае 2023-го, я впервые плакала. Там был парень, смерть которого мне было очень трудно принять. Я не говорю, что кто-то просто дается, — нет, все смерти тяжелые. Но там был такой светлый человек! Тогда и личное отношение, и то, что наших погибших было пятеро, меня сильно поломало и выбило надолго. Я восстанавливалась месяца три.
Наверное, я тоже устала. Сначала еще шло не так много людей, было как-то легче, а теперь у меня большая картотека тех, кому я больше не могу позвонить. Это накладывает отпечаток. И если опять это случается, нужно сделать то, чего я не хочу. Но надо. Я все понимаю, знаю как, но просто не хочу.
Еще очень болезненная проблема с выплатами семьям погибших. В Украине никаких подвижек в этом плане нет. Родственники ничего не получают. Я, конечно, понимаю логику, что деньги в нашу сегодняшнюю Беларусь попасть не должны, так как пойдут на налоги силовикам и так далее. Но есть же случаи, когда родные не в Беларуси. И мы сталкиваемся с таким, что, чтобы, например, родителям получить выплату, нужно делать запрос в ЗАГС о составе семьи — подтвердить, что нет жены и детей. И даже если документы есть, опять проблема: банки не открывают счетов беларусам. Нам отказывают нотариусы, страховые, мы не можем получить ВНЖ по просроченным паспортам. Мы озвучиваем эти проблемы командованию, они обещают, что вопрос будет проработан, подготовятся предложения по изменениям в законы, но пока их нет. А та поддержка, которую мы можем сами оказать, — она небольшая, в меру наших возможностей. Украинское государство в этом направлении ничего не делает.
— Как вы после всего восстанавливаетесь?
— Надо все принять. Я просто на неделю закрываюсь ото всех. Общаюсь со своими родными, если им нужно, а так не читаю новостей, ни с кем не разговариваю. Нервы в тот момент натянуты, как канаты. А дальше просто возвращаюсь в жизнь. Но я не беру на себя больше, чем могу выдержать — только если по-другому невозможно. Но тогда говорю: «Чуваки, мне будет кабзда, мне нужна помощь». Они могут ответить, что помощи взять неоткуда: «Справься сама». И я иду и привожу себя в нормальное состояние, никто ко мне не подходит, потому что без шансов — все это тоже знают.
— Сколько бойцов, чьи тела не смогли забрать и похоронить?
— У нас были также большие потери вместе с Мышом в мае 2023 года. Его смогли забрать, а еще четыре человека остались под завалами — их просто невозможно было раскопать. Нужна техника. А это бахмутская территория, теперь оккупированная.
16 мая 2023 года во время операции в Бахмуте погибли командир «Волата» Мирослав Мыш Лозовский и еще четверо добровольцев. Группа попала под российский артиллерийский обстрел, здание, в котором были бойцы, обрушилось.
— Есть практика, когда россияне с оккупированных территорий забирают тела врага и отдают в Украину во время обменов. Есть шанс, что так вернутся и беларусы?
— Надежда есть, но как будет на практике, никто сказать не может. Тот же Лисичанск. Мы не знаем, что сделали с телами парней, предложений обмена не было. Под Бахмутом они вряд ли намеренно разбирали завалы и доставали погибших: боевые действия там идут, и с нашей стороны им тоже прилетает. Есть надежда, что все же та территория перейдет на нашу сторону, мы сможем туда добраться и сами их достать, попрощаться. Этой надежды мы никогда не теряем и не забываем о той истории.
— Бывают случаи, когда от тела остается мало?
— Слава богу, нам везет, у нас есть с чем попрощаться. Не всегда все идеально, но сотрудники морга делают возможное и невозможное, чтобы гроб был открыт, чтобы в последний раз можно было увидеть человека в более-менее нормальном состоянии.
«Сильные эмоции, слезы слышу часто. Обычно от жен или матерей»
— Вы всегда звоните близким погибшего? Рассказываете об обстоятельствах гибели?
— Нет, если не спрашивают, то не рассказываю, потому что это не светский разговор о погоде — подробности могут быть травматичными.
Насчет того, кому звоню… Не всегда близким. Когда мы приходим на контракт, заполняется анкета, где указываем контактное лицо. Это может быть кто угодно, как ты решишь сам, близкий или далекий человек — разницы нет. Вот этому человеку нужно сообщить, а дальше информация идет по цепочке. И если боец нам или этому человеку дал алгоритм действий, мы работаем по нему.
Но обычно никто не хочет думать о смерти, даже на войне. И в 99% случаев никакого плана нет. К сожалению. Есть контактное лицо — и больше никаких распоряжений. Но с точки зрения человечности мы через этот контакт начинаем искать родственников. Был случай, когда я вообще со всей семьей поговорила — братьями, сестрами, тетями-дядями. Они не могли друг другу сообщать, поэтому это делала я. А дальше зависит от родных. Кому-то ничего не нужно — они услышали и пошли сами осмысливать. Если у человека есть потребность разговаривать, я буду с ним говорить сколько потребуется, в любое время дня и ночи. Если это поможет, буду это делать, потому что им труднее.
— Что вы слышите в ответ — тишину, вопросы, слезы, истерику, отчаяние?
— Есть разные истории. И я же не всегда звоню — сначала осторожно пишу: я такая-то, такой-то оставил ваш контакт, нужно созвониться, когда вам удобно. Если люди знали, где их родственник, ты только дозвонилась — а там уже плач, ведь человек все сразу понимает. И при этом просит: «Скажите, что звоните не поэтому». Никто не хочет слышать эти слова.
А многие не говорят, что они на фронте, для безопасности семьи, в том числе эмоциональной. Таких, по моему опыту, у нас около 20%. Тогда, конечно, сложнее, ведь сначала идет осознание, что человек был на войне. Ну и не все сразу верят — беларусы уже жизнью битые, некоторые думают, что звонят мошенники. И вот объясняешь: «К сожалению, не мошенники, случилось страшное. Да, ваш сын или брат вам не сообщил, но столько-то времени был на войне. И это не обман — он о вас так заботился». Людям сложно поверить, принять. Особенно когда боец — пропавший без вести и тебе нечего показать в подтверждение. Ни фото, ни тела — только мои слова и слова человека, который был с ним рядом.
Сильные эмоции, слезы слышу часто. Обычно от жен или матерей. Особенно если они знали, где их муж или сын были. Но как по-другому реагировать? Ты потерял самого близкого человека. В таких ситуациях мы разговариваем в несколько заходов — сначала человеку нужно выплеснуть эмоции, потому что его накрыло с головой. Разговоры могут длиться день и больше, пока где-то не осядет эта информация. И только после начинаются вопросы (слезы могут и не заканчиваться).
Я тут чувствую определенную беспомощность, потому что не рядом. Всегда сжимаюсь от того, что не могу у человека на том конце как-то забрать эту боль себе. Все же если не просто голосом это говоришь, а в лицо, такой контакт немножечко помогает. В этот момент нужно обнять, дать кусок безопасности, где эта мать, жена или кто-то другой могли бы в свое горе уйти.
— Слышали упреки, угрозы? Когда родные воинов говорили, что в гибели виноваты вы, «не надо было туда отправлять»?
— Не совсем. Был случай, когда боец не контактировал с семьей, но причин не называл. Оказалось, что там вообще противоположные взгляды. Вот от такой матери я впервые услышала: «Вы все врете. Если он был на войне, то он враг». Там святая вера в Лукашенко. Но она не меня обвиняла — считала, что в Украине нацисты, бандеровцы, детей едят, а сын ее вообще был не там. Она подала заявление в Следственный комитет, что сын пропал. В первые дни думала, что он пропал где-то в Польше, России, что его СК сейчас найдет. Потом всю семью таскали на беседы к прокурору. А мне звонили другие родственники и говорили, что в этом виноваты мы. Говорю: нет, уж простите, мы сделали все, чтобы этого не произошло, — все вопросы к вашей матери-бабушке, это она так решила.
— Тот доброволец не герой для своей матери?
— Нет, не герой. Но ей не было все равно, что сын погиб. Были чувства, как у других матерей. Просто даже после его смерти она с ним не согласна. Может, думала, что он в своей смерти виноват сам, но никакой ненависти — просто непонимание, зачем он так сделал, как вообще мог пойти на войну.
Но это было год назад, я уже и забыла, что есть такие люди. Не могу сказать за всех, но большинство семей, с которыми я знакома по таким неприятным обстоятельствам, считают своего родного героем. Просто ни одной матери не хочется, чтобы ее сын стал героем, — каждой нужно, чтобы он был жив.
— Украинской матери, потерявшей сына, не нужно скрывать свое горе. Беларусская мать вынуждена это делать.
— А у нас всегда жизнь со звездочкой. Родные от этого получают дополнительный стресс. Просто не выразить словами, насколько это трудно: твой близкий погиб за правое дело, за добро, а ты даже не можешь это сказать. И нашу ситуацию, кроме нас, никто не понимает. Начиная с того, что люди прожили ПТСР 2020-го, потом выбрали для себя такой путь, снова опасность, и получили очередной, удвоенный-утроенный ПТСР. Никто не понимает, какую жертву приносят беларусы, становясь рядом с украинцами.
К сожалению, у нас большинство погибших — это люди, чьи имена нельзя раскрывать. Некоторые фамилии все же попадают в инфопространство, провластные помойки. Некоторые не понимают, что даже если это был их друг, близкий человек, из-за огласки будут последствия для семьи.
Однажды мы хоронили парня, а у него есть родственники-украинцы. И там местная администрация дает по всем соцсетям о нем информацию! Я звоню в шоке, руки трясутся: «Человек прятал лицо, что вы делаете? Мы же подставим всех, кого он пытался защитить!» Они: «Так он же герой! Как можно о нем не сказать? Его же здесь знали!» И вот трудно объяснить. Я несколько раз проговорила, и все равно они сделали баннер с его фамилией.
— Семье в Беларуси досталось?
— Да, к ним пришли. Слава богу, просто пришли. Но информация о нем в провластные помойки просочилась. Короче, то, что не должно было произойти, произошло.
— Как проходят похороны, когда родственники приехали? Хотя бы в тот момент в другой стране им безопасно говорить, выражать эмоции?
— Всегда горе, слезы. Наверное, я скажу дикую вещь, но беларусы даже горюют интеллигентно. Горе наших людей выглядит максимально красиво. Там нет истерик, проклятий. Даже если это непрекращающиеся слезы — они выглядят благородно. Да, это долгое прощание, плач на гробу, держание за руку, невозможность отпустить, но понимаешь: беларусское горе — такое. Без вырывания волос, заламывания рук. Оно сконцентрировано внутри и на человеке. Я, наверное, так люблю беларусов, что для меня даже такое выглядит красиво.
Но во время прощания я могу держаться все время рядом с людьми, пока они горюют, плачут, все остальное, но не могу заходить с ними в морг. Слава богу, эту функцию на меня не возложили. Один раз зашла — и все.
— Почему?
— Не могу объяснить. Могу видеть человека в гробу на прощании, но не могу в морге, когда семья впервые видит тело. Когда попала, получилось так, что часть семьи долго ехала из Беларуси, было понятно, что хоронить будем уже в закрытом гробу. Поэтому увидеть человека и попрощаться можно было только в тот момент. Приехала украинская часть семьи, мы пошли вместе. Там были дети. Я, конечно, крепенькая, но старые и маленькие меня через коленку ломают. Когда дети зашли увидеть отца, держат его за сапог, плачут своими маленькими глазками, это трудно прожить. Это был второй случай, когда я плакала.
— Как часто вы хороните бойцов сами, потому что семья в Беларуси и не смогла приехать?
— Такие случаи есть. Ведь чтобы попасть в Украину, нужно пройти непростой путь, много времени потратить на документы, визы нужно получить — их же не Украина открывает, а сюда часто едут через Польшу. Никто же не готовится к этому заранее. Где-то мы можем решить проблему быстро, а где-то — нет. Ну и есть разные риски, учитывая то, в каком статусе наша страна и что там происходит. Поэтому, пока люди едут, у меня волосы дыбом стоят. Но часто никакие сложности не останавливают родственников. И это то, на чем я держусь, — что они такие мужественные, смелые.
Но у нас есть надежда, что все, кто здесь погиб, вернутся в Беларусь. Погибших мы обычно кремируем — это позволит нам похоронить парней на своей земле так, как они того заслужили, с честью.
Однажды был очень трогательный момент — родители привезли на похороны беларусскую землю, чтобы положить в гроб сына. Я поняла, что этого всегда не хватало, потому что мы умираем за Беларусь, это важно.
«Однажды я стояла над гробом и ругалась: „Ты мне обещал, что не умрешь“»
— Вы теперь всегда в ожидании, что будет очередной «двухсотый»?
— Да, всегда понимаю, что во время каждой задачи могут позвонить и сказать то, чего я слышать не хочу. Поэтому, когда парни едут, держу пальцы крестиком, пишу этим своим обалдуям мантру, которой, наверное, уже достала всех: «Умирать запрещено, найду — дам по заднице! (смеется) Даже не смотрите в ту сторону — руки-ноги принести, голову тоже». Это, конечно, шутки. Мы все понимаем, где находимся, что происходит то, что происходит. Однажды я стояла над гробом и ругалась: «Ты мне обещал, что не умрешь, что все будет хорошо. Я очень злюсь».
Тогда, помню, стояли его просто космическая тетя, невероятная мать. Мы вместе смотрели на него (работники морга сделали настоящее чудо, потому что там все было не очень хорошо), и даже в последний момент наш Франт выглядел так, будто спит. Даже будто улыбается.
— У некоторых украинских военных есть что-то вроде плана на случай смерти, они пишут, какими хотели бы видеть свои похороны. Беларусы такое оставляют?
— Некоторые да, есть «чудесные» списки (смеется). Там расписано, кому что передать, с кем первым связаться, даже какую музыку включить, что в какой последовательности должно идти. Но это редкие случаи. И, если честно, это проще — когда оставляют такие пожелания, потому что иначе мне приходится все делать самой, интуитивно — например, какую песню поставить, кроме «Погони», когда будет идти цепь людей к гробу. Никто не должен думать о своей смерти, но мы находимся в месте, где это делать приходится. Но надеюсь, что те списки, которые у меня есть, никогда не пригодятся.
— Давайте вернемся к вам. У вас есть психолог, поддержка?
— Да, даже у психологов есть психологи (смеется). У меня была попытка после мая 2023-го, но потом я почувствовала, что сама справляюсь лучше. Мне хватает внутренней силы, чтобы себя вытаскивать. Когда этот ресурс закончится, наверное, я просто больше не буду делать то, что делаю, чтобы не принести людям вреда из-за своего состояния.
— Случается, что хочется отойти от этой работы?
— Я тоже не стальная. Бывают, конечно, моменты, когда я канючу: «А может, кто-то еще мне наконец поможет? Быть ангелом смерти в одно лицо я немного устала. Давайте кого-нибудь еще мне дадим». Были такие попытки, но я все равно сопровождала человека, мне задавали много вопросов, я была подключена и все проживала. Плюс получается сломанный телефон. И стало понятно, что смысла нет. Еще одного ангела смерти, к сожалению, не нашли. Я не жалуюсь, просто тоже устаю.
— Вы не думали, что с вами будет после того, как все закончится?
— Наверное, я все еще в моменте. Пока справляюсь. Мне никто не снится, я помню каждое имя, но это светлая память, уважение. Для меня это не непрожитое горе — я могу с ним жить дальше.
Потом? Да, возможно, меня накроет всеми этими историями. И не только этими, потому что опять же в моей жизни был очень сложный 2020-й, и его я, кажется, проживаю хуже. Я осталась там. Война меня так не травмирует, как происходящее в Беларуси. Как бы это ни звучало. Хотя здесь, на войне, сплошные ужасы. Я все это понимаю, но больно мне за Беларусь. Вот тут меня накроет, потому что каждая новость с родины — как нож в сердце, и я ничего с этим пока поделать не могу.
— Вынесем за скобки, что в Украине может в любой момент прилететь в любое место. Вы бываете близко к фронту?
— Ближе чем за сорок километров от линии боевых действий я не ездила. А так не чувствую опасности. Возможно, это моральная защита — у меня нет ощущения, что я погибну. Поэтому и понимаю наших парней, которые не оставляют этих списков (смеется). Мы, наверное, бессмертными себя считаем.
— Простите за этот вопрос, но вы думали, что можете оказаться на месте воинов? Что кому-то придется звонить вашим близким?
— Давайте так. В моей жизни все проще: мои близкие рядом, им не нужно будет звонить. Что делать в тот момент, что это будет сплошное горе, все понимают. То, что я хочу, чтобы меня обязательно кремировали и похоронили дома, когда бы это ни произошло, давно проговорено. Я хочу лежать именно в своей, беларусской, земле. Поэтому списков у меня нет, как я уже говорила, но ощущение, что случиться может все, есть. Страха перед этим нет. Только, наверное, будет сожаление, что не успела сделать все, что хотела. Но ужаса перед этим нет.
Я иногда выезжаю в околобоевые зоны. Был момент, когда полетели «Шахеды». Ну, побахали и побахали. Недавно ездила в Харьковскую область, там все говорят про КАБы. Пошутили: «Шахеды» уже были — надо и на КАБы посмотреть (смеется). Но не прилетели. Поэтому я разницы не почувствовала: что тут [в тылу] нахожусь, что была там. Мне везет. И я в это везение верю. Возможно, меня что-то оберегает и считает, что мне нужно здесь пожить и поработать.
Читайте также
