До войны Михаил-Лука Кабусь занимался музыкой, организовывал в своей стране украиноязычный рэп-баттл и жил обычной гражданской жизнью. Сейчас ему 30, и вместо микрофона в его руках оружие — в марте мужчина пошел в военкомат и попросился добровольцем на фронт. Теперь он артиллерист с позывным Магнат. Пока боец в отпуске и ждет очередной отправки на передовую, «Зеркало» поговорило с ним о том, как выглядит война, как себя на ней ведут россияне, как к украинским военнослужащим относятся люди на Донбассе и что будет, если белорусы все-таки пойдут помогать России.
Интервью переведено с украинского языка.
«Страх и безумный интерес»
— У вас был какой-то военный опыт, что вас так сразу бросили на восток?
— Не было. Я не знаю, как так получилось. Как-то так вышло. Наше подразделение разбавили и кадровыми военными, и теми, кто был в АТО. Поэтому большой беды не было.
— Как вы вообще решили, что пойдете воевать? Вы занимались творчеством, а потом пришли в военкомат.
— Я не мог сидеть дома, когда на нашу Родину нападают, хотят забрать наши территории. Тут под вопросом наша государственность в целом. В первые дни войны людей возле военкомата было много. Я тоже ходил с другом, мы хотели получить оружие, чтобы как-то обороняться, если придется. На тот момент брали только тех, у кого есть опыт. Поэтому сначала мы с парнями ловили всяких диверсантов во Львове, а потом несколько дней раздумий — и решил идти в военкомат снова.
Когда 10 марта пришел, уже такого количества желающих не было: большинство поехало в части или на фронт. Стояла очередь, кому надо встать на учет. Вышел комиссар, спросил, есть ли добровольцы, и пошел я один.
— Как вас готовили?
— Мы артиллерийское подразделение. На самом деле нас научили основной функции — стрелять. И перед отправкой мы стреляли несколько раз — не так много, как хотелось бы. Больше занимались тактическими моментами: раскладывание пушек, выезд на позиции. Это усвоили довольно хорошо и быстро. На фронте была потребность в нас, поэтому мы там и оказались так скоро. Обучение могло, конечно, быть и лучше, но, учитывая условия и первый месяц войны, — хорошо и так.
— Что вы увидели, когда приехали на фронт?
— Мы не знали, что нас там ждет. Это такой адаптационный период военного, который никогда не был в зоне боевых действий. Привыкаешь ко взрывам, различаешь, что прилетает. Присутствовал страх, конечно. Интерес безумный. Нас так натренировал наш командир, что мы буквально на пятый-шестой день уже не боялись выполнять боевые задания, знали, как и когда действовать. То есть благодаря его профессионализму большая часть подразделения адаптировалась довольно быстро.
Конечно, в Северодонецке была разруха. Мне кажется, где-то 70−80% домов разбито. Лисичанск больше уцелел, потому что они не так сильно его обстреливали. И раньше я это все видел на видео, а тут уже вживую: сегодня дом целый, а завтра — черный, сгоревший, в руинах. Это бросалось в глаза. И город практически безлюдный. Такая атмосфера — одновременно и спокойная, и апокалиптичная.
— Как психика на это реагирует? Вы пришли из спокойной гражданской жизни, близко войну не видели, а тут перед вами катастрофа.
— В первую очередь это вызывало агрессию и безумную ненависть. Просто большое желание отомстить. Оно росло. Мы теперь будем биться до конца, хочется максимально качественно и долго выполнять свои задачи на фронте, чтобы победить. Все, чего они добиваются, что делают — как сейчас бьют по гражданской инфраструктуре, — просто вызывает желание их ненавидеть вечно (смеется). Но ты утихомириваешь себя, потому что на фронте нужно быть с холодным разумом. Буча, Ирпень, потом Изюм вызывали у нас очень много агрессии, и военным хотелось ее проявлять. Но со временем она спадает, и мы просто выполняем свои обязанности. Это как обычная работа.
— Какие у вас задачи были в начале войны и какие — сейчас?
— Первая — оборона. Вторая — нанести максимальные потери врагу. В принципе, со всем мы справлялись — и в Северодонецке, и в Лисичанске. Хотя там еще не было опыта, слаженности, вокруг — много оккупантов, их БТГ (батальонные тактические группы. — Прим. ред.). Безумное давление, тогда они бросили все силы на захват Луганской области. Начались и у нас определенные проблемы, и мы вынуждены были отступить. Побыли немного под Бахмутом летом, но это не тот Бахмут, что сейчас. Тогда там было спокойно.
Второй наш заезд на фронт — уже под донецким аэропортом, мы там держали оборону в поселках Опытное и Водяное. Там ужасная картина: деревья по колено в лучшем случае — все посечено, нет никакой растительности. Так выглядит война. И так в принципе по всей линии на Донецком направлении. Там мы отступили на три километра за все время. Это чисто тактическое отступление: невозможно было уже в тех посадках держать оборону. И оттуда я ушел уже на эту ротацию.
— Сейчас Северодонецк и Лисичанск заняты россиянами. Расскажите, почему пришлось отступить.
— Были тяжелые бои, преимущество у врага во всем. В Северодонецке есть три моста через реку, и их разрушили — у нас начала хромать логистика, мы уже не могли эффективно выполнять боевые задачи. А по Лисичанску совсем другая история: они окружили город, не шли напрямую на нас — атаковали нефтеперерабатывающий завод, фактически сровняли его с землей. Две недели перед нашим отступлением в него летело все, что только могло — ракеты, артиллерия. Они хотели окружить нас, но не вышло, потому что мы отошли, выполняя приказ. То есть с одной стороны, они тактически свою задачу выполнили, но с другой — нас там не застали.
Бои на этом направлении начались в первую неделю марта 2022 года. Ближе к концу июня подразделения ВСУ получили приказ отступать, и Россия оккупировала эти два крупных города Луганской области Украины.
Но на других рубежах, которые мы заняли позже, уже продвижения врага не происходит. От Белогоровки, которую сначала оккупировали, потом в сентябре мы ее отбили. И линия до Бахмута, Соледара и Красной Горы — там фронт остановился. Есть небольшие продвижения — два-четыре села россияне захватили с того времени, но это несущественно.
— Когда вы отходили, было ощущение, что отдаете свою землю?
— Моментами было разочарование, что не смогли остановить врага. Но есть понимание: у них преимущество, и мы не могли этого сделать. Только там остаться и погибнуть, но эффективности это, скорее всего, не принесло бы никакой. А так дальше выполняем свою работу, и довольно успешно.
— Понятно, что на войне — враги, но первый раз стрелять по людям — это страшно?
— Я об этом не думаю, потому что не считаю их людьми. Сколько они совершают всяких зверств против нашего населения? Если бы это были люди, они бы как минимум воевали по военным правилам. Когда они терроризируют гражданское население, не придерживаются никаких конвенций, о чем речь? Люди не нападают в XXI веке и не имеют намерений уничтожить другую нацию за то, что она отличается от них.
«Три раза шли подразделения россиян — три раза их ликвидировали наши пулеметчики»
— Как дела на фронте сейчас? Из того, что вы знаете и можете рассказать.
— Россияне бросили практически все силы, что вывели из Херсона, на Донецкое направление. Там безумное давление от Белогоровки до Угледара, Павловки, они пытаются продвигаться. Три самые горячие точки — Бахмут, Марьинка и Авдеевка. Бахмут — уже своего рода адская мясорубка, враг очень бездумно наступает, применяя наемников ЧВК Вагнера и мобилизованных из [самопровозглашенной] ДНР. Они очень много теряют своих там, плюс уничтожают города. Кажется, еще пару месяцев — и в Бахмуте не будет ни одного уцелевшего здания. В принципе, аналогичная ситуация по всей линии фронта, потому что они на своем пути уничтожают все, разбивают в хлам. В Водяном, где мы были, от домов остались только стены.
— Как воюет Россия?
— У врага есть кратное преимущество в артиллерии, и снарядов они не жалеют. Раньше обстрелы начинались с 6 утра и заканчивались в 8 вечера, а в перерывах их солдаты ходили в атаки. Сейчас у них тактика поменялась. С приходом войск с правобережной Украины (речь о Херсонской области. — Прим. ред.) стараются делать ночные вылазки. Это местами неожиданно для нас, но уже учли этот опыт. А раньше они наступали только днем. Такими табунами. Бывало, под Бахмутом могли три раза за день атаковать. То есть три раза шли подразделения — три раза их ликвидировали наши пулеметчики. Это была, знаете, очень страшная картина: очень много трупов, и они по этим трупам идут дальше. Не выносят тела. Не знаю, что они там принимают, потому что, мне кажется, адекватные люди так не поступили бы.
— Можете рассказать подробнее?
— Я это расцениваю как какое-то безумство. Они просто бегут вперед. Местами — без всякой тактики. Допустим, есть атака. Они идут. Подразделение разбили. Может, один-два человека выжили и убежали обратно. Раненые все там и остаются. Мы к ним не лезем, потому что это не наше дело. И через какое-то время нас снова обстреливают, очередная атака, может, только немного на другие позиции, а иногда они на те же и идут. Может, с надеждой, что у нас закончатся патроны или еще что-то.
Не знаю, что их заставляет так бездумно умирать на нашей земле. Когда такие вещи наблюдаешь, это очень непонятно. Как можно замотивировать человека, чтобы он бежал, зная, что там умрет? Людей как будто заколдовали (смеется), или у них нет выбора. И, скорее всего, тут второй вариант.
— Есть что-то, что россияне делают хорошо?
— У них есть и профессиональные войска на определенных участках фронта, которые достаточно качественно воюют. Также чем дольше ты на фронте, тем больше опыта. Это уже надо быть слишком тупым, извините, чтобы не развиваться совсем. И такие люди обычно на передовой долго не живут.
— У украинцев тоже есть какие-то ошибки?
— Есть такое понятие, как friendly fire (огонь по своим. — Прим. ред.). Из-за отсутствия связи, например. Очень прикольная история (смеется). И мы такое проходили — когда менялся фронт каждый день, таких случаев было много. Это смешно звучит, но есть свои угрозы. Сейчас все больше уже утряслось.
Ну и, думаю, уже нет случаев, когда наши военные бегут с позиций. А вначале бывало, что не выдерживали психологически, уходили, никого не предупредив. Это очень плохая ситуация. Ты знаешь, что где-то справа стоят наши ребята, а их нет, туда заходит враг — возникают проблемы. Но мобилизованные — они не профессиональные военные. Это нормально, что люди не выдерживают. Война — это не для всех, не все к этому готовы. Там ты показываешь свое истинное «я»: кто ты, как живешь, как поступаешь в трудных ситуациях. Там не важны деньги и статус — проявляется человечность.
Ну и интенсивность боев сейчас намного больше. Есть люди, которые были в АТО, и они говорят, что это совсем другая история. Далеко не то, что происходило восемь лет. И даже они бывают не готовы к таким вызовам. Сейчас на Донецком направлении каждый день атаки, атаки и атаки.
«После контузии тело подсознательно падало на землю от прилетов или выходов артиллерии»
— Расскажите о ваших самых тяжелых боях.
— Я лично пережил два тяжелых момента. Когда мы выезжали на позиции, враг нас отследил или слил кто-то из местных диверсантов. Шел очень мощный, интенсивный и долгий обстрел, большая часть наших бойцов получила контузии, в том числе я. Мы не знали, выживем ли. После каждого прилета я как будто рождался заново. В таких ситуациях думаешь, как выжить. Это было такое потрясение, которое меня сильно изменило.
А второй момент — мы ходили помогать пехоте, и, когда были на дежурстве, россияне атаковали наши позиции с трех сторон: много техники, артиллерия хорошо работала. Где-то в последний день нашу посадку окружили, это был самый тяжелый бой. Мы смогли отбить эту атаку и выйти из окружения, но, знаете, это не так легко, как звучит. Эмоций, которые были пережиты в тот день, не передать. Сложно… Никто не понимает, как мы оттуда вышли.
— Как все это выглядит? Опишите для людей, которые никогда не были на войне и не представляют эту обстановку, кроме как картинками из кино.
— Мы копаем окопы, блиндажи, углубления, потому что враг часто с дрона кидает гранаты, и когда слышим в небе звук «птички», прячемся. У врага напротив — свои окопы. Когда он атакует, идет ДРГ (иногда большая). Сначала — интенсивный обстрел, может, час-полтора без остановки. Такие себе ощущения (смеется). Чем ближе прилетает, тем сильнее чувствуешь опасность. Могут быть стрелковые бои. Атаковать всегда сложнее, чем обороняться. Поэтому у них так много потерь сейчас. Если оценивать наши контрнаступления, которые были на Херсонщине и Харьковщине, — это тактические победы. Нам удалось освободить территории и уберечь много людей. Чего они не делают — никогда не берегут человеческий ресурс.
Каждая атака, близкий прилет — это стресс. На далекие опытные военные почти не реагируют. И ходит теория, что свой снаряд ты не услышишь (смеется). Соответственно, беспокоиться за то, что летит, не очень нужно. Но это ложная теория, потому что осколки могут долететь куда угодно и зацепить, если вовремя не пригнешься. А береженого Бог бережет, поэтому лучше прятаться в окопах. И копать их поглубже — по шею и больше. Это спасает жизнь. Многие ленятся это делать, поэтому быстро вылетают из строя.
— Копаете сами или техника помогает?
— На нуле, непосредственно на передовой, — только руки (смеется). Не копает, может, тот, кому плевать на свою жизнь. А остальные копают хорошо и быстро. По пояс копать легко, а дальше нужна выносливость. Но вдесятером часа за три-четыре можно довольно хорошо накопать на новых позициях. А на уже готовых просто убираешь лишнюю присыпавшую землю.
— Вы говорили про гранаты с дрона. К вам прилетали?
— К нам — нет. К побратимам — да. Мы тоже сбрасываем гранаты на оккупантов. Это смешно на видео выглядит, но когда ты сам на таком месте, это не очень приятная история. Но это война (смеется)!
— Но когда так прилетает — это же не всегда смерть и травмы? На видео после таких попаданий некоторые еще и бегают.
— Бывает по-разному. Очень повезет, если оккупант сразу умрет. В большинстве ситуаций это ранения, а они бывают разными. В любом случае солдат выбывает из строя. С физическими повреждениями реабилитация может занять довольно долго. Но даже от контузии можно на два-три месяца вылететь. Хотя оккупанты не считают это важным и могут, наверное, отправлять контуженых снова на фронт.
— Расскажите, как перенесли контузию сами.
— Довольно легко перенес, но была своего рода заторможенность. Ну и адаптационный период после, когда выходил на боевые и было очень, как сказать… страшно. Тело подсознательно падало на землю от прилетов или выходов артиллерии. Это такой инстинкт самосохранения — мозгу страшно, что повторится ситуация, когда ты ни на что не влияешь, и организм ищет безопасное место, чтобы себя сберечь. На пятый раз это прошло.
— Вы теряли побратимов?
— Из близких — одного, доброго друга Романа Ратушного, но мы не в одной бригаде служили. Он погиб под Изюмом, когда ходили в разведку. Насколько мне известно, из группы выжил только один боец. Он рассказывал, что Роман был ранен, но его просто дострелили. Это тоже говорит о том, что враг не придерживается конвенций. Среди людей, с которыми я служу, у нас были потери. Это неприятно, но стараемся как-то обходиться без эмоций.
— А вы так не делаете с врагами — не достреливаете раненых?
— Нет, мы их не добиваем — оказываем первую помощь и берем в плен. Это странно звучит, но ко всем хорошо относятся. Нам важен обменный фонд — как можно больше взять пленных, чтобы можно было обменивать на наших героев. Если мы будем всех ликвидировать, не сможем забрать своих. Вот если бы никого из наших не было в плену [в РФ] и у нас был бы военный потенциал врага, может, тогда никто бы с ними не возился. Ну, это война. Такая вещь не очень приятная, скажем.
— Как проходит ваш отпуск, не тянет назад?
— Отдыхаем, потому что знаем, что дальше поедем держать оборону на длительный срок. Поэтому пока не сильно рвемся (смеется) — хочется отдохнуть. Настоящие военные сейчас не особо строят планы на будущее и живут сегодняшним днем, потому что когда ты на передовой, то не знаешь, сколько будешь жить. Поэтому стараешься насладиться какими-то моментами. Еще мы тренируемся. Когда зайдем на боевые, покажем новые навыки.
— Уже знаете, куда вас отправят?
— Нет, будем знать в день отправки.
— Есть такое, что куда-то на тяжелые участки не хочется попасть? Может, легче было бы остаться на спокойном месте?
— У меня нет, но нас уже предупредили, что наше подразделение будут отправлять только на самые тяжелые направления. Поэтому мы готовы ко всему.
— Вас это не пугает?
— Нет. Не скажу, что я привык… Может, и хотелось бы где-то на более спокойном направлении быть, но там не так интересно. А тут приходится немного придумывать, ты не сидишь на месте. Уже, знаете, входит креативность в работу, и это заряжает (смеется).
— Чем сейчас воюет Украина?
— Складывается ощущение, что нам не дают достаточно техники. Не знаю, в каких целях это так тормозится. Приходится обороняться тем, что есть, что поступает. И нет потенциала, чтобы наступать по всем направлениям, это говорил наш главнокомандующий. Сейчас, учитывая угрозу повторного захода на Киев, в целях безопасности ресурсы накапливаются, чтобы вести оборонительные действия, если понадобится. Ну и плюс планируется определенное наступление, впоследствии это все увидят.
Но нам на самом деле сложно. Было бы больше техники — мы бы уже давно вышли на границы 1991 года, потому что у нас очень высокая мотивация. Пока это с тем, что есть в наличии, наверное, невозможно. Если те, кто нам помогает, хочет, чтобы мы победили, им нужно давать нам все в несколько раз больше и быстрее.
— А в вашем подразделении есть что-то, что пришло с Запада?
— Да, но этого мало. Что именно, не могу рассказывать в целях безопасности.
«Помню, шли по Северодонецку, а нам кричали «Бандерье еб****»
— Как живут военные в окопах, на позициях? У вас достаточно воды, еды?
— Есть рота обеспечения. В начале войны были проблемы, и это понятно: такой фронт, много людей. А сейчас с этим все прекрасно: поставляют много питьевой воды и питания. Не на что жаловаться. Еще волонтеры помогают всякими вкусностями, заботятся о нашем здоровье. Это очень приятно.
Ты не сидишь все время в окопе — есть смены, когда ходишь на дежурство на определенное количество дней, берешь с собой запас еды. Потом возвращаешься, в безопасной зоне себе готовишь — мы распределяем обязанности. Это быт, который налаживается в зависимости от участка фронта. А живем по-разному — в блиндажах или подвальных помещениях.
— В блиндажах сейчас холодно.
— Позиции на нуле особо не обустроишь, и там зимой довольно сложные условия, огонь не разожжешь: это метка для врага, куда стрелять. Есть окопные свечки, например, другие вещи, которые помогают согреться. На небольших газовых баллонах можно погреть чай. Нелегко, конечно. Но чем дальше от фронта, тем проще, можно и буржуйку поставить.
— Как часто вы встречали местное население и как оно на вас реагирует? Почему люди не уезжают?
— Часто им некуда ехать или они уже в силу возраста не хотят ничего менять. Человек всю жизнь вкладывал в свой дом, двор, и у него больше ничего нет, он хочет остаться там. Я не знаю, как сейчас в прифронтовых селах, но летом там жили люди без света, цивилизации — тогда хотя бы было тепло. Уверен, что есть те, кто и сейчас остается. Я их не осуждаю, но мне трудно это понять. Я бы рекомендовал всем выезжать в безопасную зону.
Еще в Донецкой области есть процент тех, кто ждет оккупантов и «русский мир». Ну, пусть ждут, что я могу им еще сказать.
— Вы общались с ними? Что они говорят?
— Летом приходилось. Из тех разговоров, что у меня были, сложилось впечатление, что они не понимают, почему все это происходит. И, скорее всего, им все равно, кто там будет — лишь бы не было войны.
Когда таких людей встречали, было неприятно. Помню, шли по Северодонецку, а нам кричали «Бандерье еб****». Это разные эмоции вызывает, но мы им не поддаемся. Хотя сейчас градус упал, и ситуация намного лучше, чем в 2014-м. Тогда парни рассказывали, что ты мог пойти в военный магазин, возвращался, и тебе оплевывали спину за то, что ты украинский военный. Настолько сильной была ненависть. Не понимаю, как, если ты здравомыслящий человек, тебя может тянуть в Россию. У Украины — большой потенциал, был прекрасный уровень жизни до войны.
Думаю, это все решится само собой после победы. Люди, которые вернутся после деоккупации, разберутся с таким населением. Какими методами — каждый будет решать сам. Но они хотят навести порядок и отстроить свои города, чтобы больше такой фигни не повторилось. Есть у них запал, мотивация. И тем, кто принес нам такие трудности, будет очень несладко.
— Вас такое отношение обижает? Вы же и за них боретесь.
— Ну, я понимаю, по каким причинам у них такая позиция — раньше там очень сильно работала пропаганда, чтобы люди ненавидели Украину, особенно западную часть, и тяготели к России. К сожалению, не у всех достаточный уровень осознанности. Все пройдет со временем, когда мы закончим войну и будет информационная гигиена — я уверен, что ничего российского на нашу территорию не залезет. Как только мы все освободим, на этих землях начнут работать институции, которые помогут вернуть в строй граждан Украины. А все, кто будет недоволен, я уверен, поедут в «великую Россию» — там очень много места, они себе свое найдут.
— Украина планирует выйти на границы 1991 года. Как будут жить люди? На востоке и в Крыму много тех, кто поддержал Россию.
— Думаю, как только на Донбассе и в Крыму будут видеть приближение ВСУ, большое количество предателей, выбравших Россию, убежит. Остальное будет за спецслужбами — будут исследовать каждого гражданина за его деятельность и исходя из этого предпринимать какие-то действия. Каждый, кто предал, понесет наказание. Я думаю (и хочу верить в это), что еще остались люди, которые там поддерживают Украину. И если они не сильно об этом высказывались, чтобы сохранить свои жизни, их можно будет понять. Тех, кто поддержал Россию, люди вряд ли простят.
Думаю, часть людей подстроится под новый режим, потому что не будет такого безразличия, как до 2014 года. Там действительно было политическое безразличие, безразличие к украинской национальной идее, что и привело к таким последствиям. Тем более, если Крым вернется, там будет новая жизнь, украинская государственность, изменения. И люди с другим подходом просто не смогут там находиться — вынужденно переедут.
— Принудительно?
— Нет. Но это очень сложный вопрос — как быть с людьми. По любому будут какие-то дебаты, обсуждения, и уже на основе решения большинства, так как у нас демократия, будем принимать меры. Я думаю, мы придумаем, что делать, но предателей точно никто тут не хочет видеть и прощать. Потому что благодаря им у нас сейчас война.
«Если пойдут и белорусы — придется ликвидировать, у нас нет выбора»
— Вам встречались белорусы, которые воюют за Украину?
— Нет. Я видел [в соцсетях] полк Калиновского, несколько военных из него, но не знаю ничего о них.
— Как украинские военные относятся к тому, что кто-то из белорусов тоже пошел защищать вашу страну?
— Я считаю, это достойный поступок — помочь нам победить в этой войне. Думаю, так же много будет людей, которые потом решат помочь белорусам, если все-таки будет какое-то восстание в вашей стране. Потому что пока, как мы наблюдаем, там очень слабый народ на восстания. Боятся. Но без крови, скажем, ничего не выйдет. Там и так страдает много населения, насколько мне известно, но надо быть немного более жестокими. На запал нужно много идейных людей, а их, как я понимаю, поломали. А у тех, кто остался, недостаточно мотивации для борьбы. Это очень досадная история, что ничего не могут сделать с диктатором. Но и диктаторы вечно не живут, поэтому когда-то изменения все-таки будут.
— Как украинцы относятся к белорусам — ваши знакомые, побратимы?
— Это ужасно, что Беларусь — соучастник России в этой войне. Что дали возможность наступать на Киев и сейчас готовится какое-то нападение на западную Украину, насколько мне известно. Не знаю, это манипуляция или все-таки что-то там случится — будет видно. Есть политический режим, против которого никто не борется. Тяжело сказать на самом деле, но это не вызывает какого-то уважения. Я уверен, что, если бы была зеркальная ситуация, наш народ бы этого не допустил, поэтому это вызывает негатив.
— Возможное нападение с территории Беларуси обсуждается в последние месяцы, ваши власти говорили, что ничего не будет (интервью было записано за несколько дней до того, как появилось заявление об обратном. — Прим. ред.). Если это случится, что это будет значить для вас?
— Это будут новые вызовы. Мы оцениваем разные сценарии и готовы ко всему. По заявлениям нашего главнокомандующего, мы копим ресурсы как для обороны, так и для наступления. Думаю, если белорусы начнут воевать против нас, — это, наверное, будет точка в отношениях навсегда. И так она уже частично стоит. Да, придется ликвидировать еще и там врагов, и мы это будем делать — у нас нет выбора. Мы будем ликвидировать всех, кто бы сюда ни пришел, пока сможем это делать и будут ресурсы. Мы уже приняли решение для себя: мы будем биться до конца. Все.
— Когда и как закончится война? Какие у вас прогнозы как у человека, который видит ее изнутри?
— Я не могу давать каких-то оценок. Но думаю, что это надолго. Пока я не вижу никаких причин, чтобы эта война закончилась быстрее. Может, если случится какой-то бунт внутри России, но этого сейчас не видно. Несмотря на все санкции, процветает жизнь в стране, не видно, чтобы люди были недовольны и готовы что-то менять. Такое ощущение, что их все устраивает и не сильно они парятся за то, что их армия и режим уничтожает наши города и села, убивает наших людей.
— Вы сможете жить без войны, когда она закончится?
— Да. Почему нет? Думаю, смогу. Будем видеть (смеется). Я не знаю, когда все это закончится — это раз. И как закончится — это два. И вернусь ли я — это три. На данный момент это несложно — если завтра закончится война, я вернусь в гражданскую жизнь. А как дальше будет — посмотрим.
Читайте также
