Когда началась война, Самолету и Шустрому было по 17 лет. 18-й день рождения украинцы встретили на боевых позициях — один в Харькове, а другой в Николаевской области. Вместо застолья с друзьями — автомат и голодные будни. Наши собеседники — считай, вчерашние подростки, которым уже приходилось убивать и терять близких. Их мысли — очень взрослые, а жизнь — очень непредсказуемая. Это история двух парней, готовых отдать жизнь за свою страну.
«За неделю до войны к нам стали приезжать КАМАЗы с вооружением»
— В 2012-м я, восьмилетний, отдыхал в летнем лагере в Крыму, который сейчас под оккупацией, и недалеко на аэродроме у наших летчиков из ВВС были тренировочные полеты. Самолеты летали низко, ночью. Помню, я лежал в парке и смотрел. Мне очень нравилось, — рассказывает 18-летний парень с позывным Самолет (собеседник попросил не раскрывать его данные, его имя и место службы известны редакции), почему выбрал военную форму, и вспоминает события 2014-го года. — Я тогда ходил в четвертый класс. Отец смотрел новости про Майдан по телевизору. Там показывали, как наших активистов избивал «Беркут». Мне тогда не было страшно — я малой был, не знал, что такое война. Ну, было обидно, что часть территорий наших забрали. Я знал, что уже не поеду в Крым.
С детства Самолет хотел стать военным и пошел за мечтой. Еще год назад парень не думал, что будет полномасштабная война. Когда началось наступление России, он находился в одной из воинских частей в Харькове.
— Напряженной обстановка не была до конца осени-начала зимы 2021-го. Что что-то может произойти, я подумал за неделю до всего: к нам стали приезжать КАМАЗы с вооружением, за три дня до вторжения мы расчищали подвалы.
От российской границы до Харькова — 40 километров. Уже 24 февраля на этом направлении начались серьезные бои, в городе стали погибать люди — 11 человек за первые два дня. 27-го числа российская армия попыталась зайти в город, шли обстрелы жилых кварталов. Но Харьков взять не удалось. Самолет рассказывает, какими запомнил те дни и что чувствовал.
— Я был готов ко всему — понятное дело, был настроен против всех них, готов был их бить. В первый день нам сразу выдали оружие, потом построили на улице. Мы все слышали эти взрывы. Нас распределили по точкам, я вел оборону в здании до 12 марта. Прямого контакта с противником тогда у нас не было, но были авианалеты. Самолеты — это самое страшное на войне. Они несут тяжелые бомбы. Когда ты слышишь этот гул, не знаешь, откуда он, надо сразу прятаться. Мы выходили в коридор на всякий случай — вот это правило двух стен: чтобы, если прилетит, вынесло комнату, а в коридоре был шанс уцелеть.
— Но за себя мне не было страшно. Переживал в первую очередь за свою девушку: она осталась в Украине, сказала, что без меня никуда не уедет.
С девушкой Самолет познакомился полтора года назад, в конце лета 2021-го начали встречаться, но из-за специфики подготовки парня времени вместе проводить удавалось мало.
— Она все понимала. Я ей сказал, что надо потерпеть четыре года учебы, а потом — вся жизнь, будем вместе. Но, вы знаете, мне просто очень повезло в жизни — попался именно мой человек, который готов меня ждать из армии. Конечно, она за меня боялась, когда началась война. Это очень важно — когда есть такой человек. Как бы ни было плохо, это греет душу — ты не считаешь, что никому не нужен.
«Слышишь: свист, пролет, взрыв. За эти три секунды успеваешь только упасть на землю»
15-го марта парня с другими бойцами отправили на окраину Харькова, там его подразделение соединилось с 92-ой отдельной механизированной бригадой.
— Как только спешились, начался массированный обстрел позиций еще одной бригады, которая недалеко от нас базировалась. Было слышно, что били из чего-то крупного. Нас распределили по позициям — меня поставили за ДОТ (долговременная огневая точка. — Прим. ред.), там был пулемет, со мной стоял парень из 92-ой бригады — Д., он был моим помощником. Еще был другой знакомый, П., тоже из этой бригады. Но он не сидел в нашей землянке — вел наблюдение. У нас были, конечно, и мужчины намного старше — в шутку меня малым называли. Но не было какого-то недопонимания. Неважно, 40 или 50 лет — мы все делали одну работу, защищали свою страну. Поэтому и относились друг к другу как к брату. Пили из одной бутылки, ели чуть ли не из одного котелка.
— Время от времени мы выходили, как на работу, пострелять по «зеленке» (речь о засаженной деревьями местности. — Прим. ред.) Было видно, как русские там лазают, и мы их «осыпали». Часто сами прятались в окопах от артобстрелов. Бывало, шутили, пока эти обстрелы шли, чтобы разрядить обстановку. А артиллерия — это тоже очень страшно: не знаешь, куда прилетит. Слышишь: свист, пролет, взрыв. За эти три секунды успеваешь только упасть на землю, — описывает будни на позициях Самолет. — Был момент, может, метрах в 800 по дороге ехал МТЛБ (гусеничный бронетранспортер-тягач. — Прим. ред.) — с микроволновками, стиральными машинами.
«Вы хотите услышать, убивал ли я?»
Парень вспоминает, что ночь с 15 на 16-е марта была очень бурной, по радиостанции постоянно сообщали о ДРГ поблизости. Спрашиваем у Самолета, приходилось ли ему убивать.
— Мы стреляли по русским. Как-то под вечер была атака пехоты на наши позиции, метрах в 500−600 они бегали — диверсионная разведгруппа, где-то 10−15 человек. Но пацаны их «покрошили». Вы хотите услышать, убивал ли я? Ну, да. (пауза) Ощущений своих в тот момент, если честно, я не помню. Я просто делал свою работу. Просто защищал свою родину, вот и все. Я не думал об этих убитых. Может, еще когда ты видишь их лица, тогда это по-другому воспринимается…
— Был у меня ближний бой — я подбил из гранатомета БТР, попал прямо в центр. Из него повыбегали русские. Всех расстреляли из крупного пулемета, который стоял у нас на высоте, а одного мы взяли в плен. Были и другие пленные. Попадались среди них такие «личности». Видно, что человек на публику играет: «Да я за свою родину буду убивать этих укров!» А с нами уже не такой смелый. Мы спрашивали у них, что они делают в Украине. В ответ, знаете, одна и та же пленка: «А мы не знали!» (пауза) Я вам скажу честно: мне просто хотелось их застрелить. Я их буду ненавидеть до конца своей жизни — военных и тех, кто поддерживает это все. И мне все равно, кто они, сколько им лет.
Бывает, трудности случаются не только на поле боя, но и в быту.
— Еды не было в достаточном количестве. И воду, бывало, пили дождевую (соорудили водосборники), еще снег топили. Как-то ездили в Харьков за продуктами на машине, которую нам волонтеры купили. Там в магазинах люди просто так нам все давали. Дольше всего без нормальной еды сидели дня три-четыре, на последний вообще ничего не было. Мы с пацанами тогда шутили про Макдоналдс — тогда хотелось просто где-то в Киеве сесть с этими же пацанами, выпить по бокальчику пива, поесть. И чтобы обстоятельства уже были другими.
«Люди так не поступают»
Самолет говорит спокойно, иногда короткими, затихающими под конец предложениями. Во фразах, которые связаны с тяжелыми воспоминаниями, — много долгих, напряженных пауз, голос звучит глуше. Эта безмолвная тишина между словами передает больше эмоций, чем они сами.
— Был момент, когда мы возвращались поближе к Харькову. Там раньше были русские — когда они отошли, мы заняли эти позиции и закрепились. Метров через 500 начинались дома. Мы зашли в один (есть хотелось дико, у нас с этим были очень большие проблемы) и в подвале нашли расстрелянную семью: отец, мать, ребенок лет пяти-шести. Я попросил Д. передать по рации, что тут трое двухсотых. Мирных. Понятное дело, что дрожащим голосом, потому что это было дико. Сел и просто заплакал. Мне настолько было жалко эту семью… Просто взяли и пристрелили.
— Буду честным: я до этого вообще не видел смерть. Ну, если бы это были такие же люди, как я (речь о российских военных. — Прим. ред.), — с двумя ногами, руками, головой — я не думаю, что они бы перестреляли эту семью. Я тогда вообще не представлял, что на такое способен человек. Я не нашел для себя ответ, почему они это делают. Я не видел настолько жестоких людей.
Когда я подбил БТР, что чувствовал? Я просто убиваю их и знаю, что этот БТР не заедет в какое-нибудь село, не будет там стрелять по машинам, по мирным жителям. Что те солдаты, которые были там, не будут насиловать и убивать детей, женщин. Я просто защищаю свою страну. Защищал — сейчас уже не воюю.
18-летний парень до сих пор тяжело вспоминает эти события, задает вопросы, на которые не может ответить.
— Ну, если ты наступаешь, нападаешь, зачем истреблять население? Пацаны из бригады рассказывали (может, слухи, но, скорее всего, правда), что в деревне русские примотали человека к передней части танка, а потом в него выстрелили. Я не знаю, живой это был человек или нет. Да даже если неживой — люди так не поступают! Я не понимаю, откуда эта ненависть, почему они нас так ненавидят? Почему нельзя просто жить в сторонке, самим себе, просто без войны? Вот Финляндия и Швеция хотели присоединиться к НАТО — про них в России даже не вспоминали, хотя с ними большая граница. Они же не ведут против них войну, а против нас что? У нас ничего такого нет. Мы народ, который просто хочет свободно жить, развиваться. К чему такая ненависть? Что мы вам такого сделали? Я не понимаю.
«Снаряд упал в 50 метрах от меня — контузило»
Самолет выехал с тех позиций в конце марта — говорит, тогда «закончил свой боевой путь». Сейчас он на учебе. Сразу после возвращения, говорит, столкнулся с посттравматическим синдромом.
— Было сложно, да. Но я себя не жалел — мне жалко было мирных, которые не хотели войны и умерли ни за что, тех детей. Ну, в чем виноват ребенок, что ему просто выстрелили в голову?
— После отъезда оттуда я был сам не свой. Ночью снились кошмары, орал. Такое происходит. Просто крышу срывает у человека, и он не соображает, что делает. Нас тогда водили в центры, где собираются военные, ветераны и рассказывают о своем опыте, помогают друг другу. Но мне это не сильно помогло — больше помогла моя девушка: просто понимала меня, поддерживала. Конечно, она не могла быть рядом физически, но, когда я просыпался в два, в три часа ночи — я ей звонил и мы разговаривали до утра.
Парень предполагает, что ПТСР — еще и последствия контузии, которую он получил под Харьковом.
— Как-то мы втроем пошли пополнять боекомплект к соседней бригаде. Шли через эстакаду (она была под нашим контролем), перебежками через трассу, шутили с Д., а П. шел за нами. И вдруг у меня слетает каска, хотя она была застегнута, а у меня в каске лежала фотография девушки. И вот она выпала в снег. Я наклонился поднять, и тут П. кричит: «Воздух!» (значит, что возможен авиаобстрел. — Прим. ред.) Я упал на асфальт и закрыл голову руками, ждал прилет. Взрыв. Это был снаряд 152-го калибра. Упал в 50 метрах от меня. Поднимаюсь, сажусь, держась за голову. В ушах звенит. Смотрю на руки — они все в крови: из ушей потекла. (пауза) Все выжили, все нормально. Спустя 10 минут мы продолжили путь, набрали патронов и вернулись.
«Понимаете, это просто такое время — меня просто застала война»
Самолету приходилось терять боевых товарищей.
— П. убило на второй неделе нашего пребывания на этих позициях. А Д. куда-то ушел и пропал без вести. Ну как пропал — его убили, да и все. Не знаю, как точно, но это было за два дня до моего отъезда. Одному было 19, второму — 18 лет. Контрактник и срочник. (пауза) Знаете, вот думаешь: ты 20 минут назад шутил с этим человеком, а потом его просто не стало. (пауза) Злость. Очень много злости было у меня. Желание отомстить, конечно. Оно и сейчас есть.
Отвечая, страшно ли было ему самому, думал ли, что что-то может случиться и с ним, Самолет лишь говорит, что на войне не боится только дурак.
— Но есть страх контролируемый. То есть война, условия боевые — для меня это нормально, все в порядке. Шугаться от каждого взрыва — это, может, по началу. А потом, и это самое страшное, — ты просто привыкаешь. А неконтролируемый страх начинается уже когда ты возвращаешься оттуда.
— Да, мне есть что терять — у меня любимая девушка, родители, маленькая сестра (настоял, чтобы семья выехала за границу). Но, понимаете, это просто такое время — меня просто застала война. Я понимал прекрасно, что могу не проснуться, или что прилетит пуля, или что мне оторвет голову. Думал: если прилетит — лучше сразу умереть. Не хочу мучиться без рук, без ног. Ну, кому я буду такой нужен? Это не жизнь.
Сейчас подразделение, в котором остается Самолет, в резерве ВСУ. Парень говорит, что их пока не будут направлять в зону боевых действий.
— Поначалу очень хотелось вернуться туда — не мог сидеть сложа руки. Но в то же время я думаю про семью, свою девушку — вдруг что-то случится? Пока не горит, на фронте есть люди. А надо будет — и я пойду. У меня нет выбора, я военнослужащий, — спокойно говорит собеседник. Он считает, что отправить их могут в случае наступления белорусской армии. — Сейчас риск этого очень высокий. Если это случится, ваши командиры просто поведут своих людей на убой. Вы же знаете, как заходили русские в первые дни войны? Первые колонны просто стерло с лица земли, как только они пересекли границу. Уже потом, понятное дело, вторые, третьи колонны пошли дальше.
По данным ВСУ, в районах Харькова 24 февраля шли оборонные бои, украинские военные тогда смогли остановить противника и укрепиться вдоль обозначенной границы. На следующий день глава Харьковской ОГА сообщал, что «враг наступает по всей своей границе и несет большие потери», уничтожено около 150 единиц бронированной техники. В условиях войны невозможно оперативно проверить информацию официальных представителей той или иной стороны конфликта.
— Я, конечно, не хочу этого. Я в Беларуси был в 2015 году — в Бресте, в Минске. Нормальная цивилизованная страна. Я не воспринимаю вас как врагов — скорее, как пособников врагов. Это моя позиция. Вы слышали переговоры русских летчиков, которые недавно наносили ракетные удары со стороны Беларуси по Киеву? Белорусский диспетчер с ними общался, как с корешами. И по одному, так заведено в обществе, судят всех.
25 июня из воздушного пространства Беларуси вылетели истребители и бомбардировщики ВСК России, которые нанесли ракетные удары по Украине — могло быть выпущено около 50 ракет. «Беларускі Гаюн» публиковал, как утверждается, перехват переговоров между пилотами, а также диспетчером.
— Мы же ваши соседи. Я раньше считал, что не столько с Россией, как с вами мы братья. И сейчас так считаю. У нас похожая история. Одуматься, знаете, никогда не поздно. Выйти на митинги, что-то сделать против этого. Сейчас Беларусь, неофициально, но оккупирована — Россия делает на вашей территории все, что захочет. Думаю, вы же тоже любите свободу, не дадите никому поставить себя на колени, а сейчас Россия занимается именно этим, — рассуждает парень.
Самолет рассказывает, что, хотя в свои 18 лет пережил много тяжелых событий, не жалеет, что выбрал эту профессию.
— Многие мне говорят: ты тратишь свое время, какая там военка?! На самом деле, это школа жизни. Ну, остался бы я в школе после 9 класса — что бы делал? Не учился бы нормально, наверное. Потому что в лицее, чтобы пойти в увольнение, надо хорошо учиться. Была мотивация, иначе останешься на базе. За эти годы я много чего понял, улучшил свои боевые, физические способности. Нашел много хороших людей. Не думаю, что это все — пустая трата времени.
— Повзрослел ли я за эти месяцы войны? Не думаю. Мне все так же 18 лет. Я просто набрался опыта. Узнал, что из себя представляют люди. И увидел, что это такое — война.
Уходить на гражданку Самолет не собирается — ни после выпуска, ни после окончания войны в стране. Но парень строит планы на мирную жизнь.
— Быть военным — моя мечта, и я к ней стремлюсь. Это мой путь, я должен пройти его до конца. В будущем я, конечно, планирую семью завести, детей — я же обычный человек. Знаете, у меня день рождения 5 марта, и праздновал я его на позиции с моими друзьями, еще в Харькове. Пацаны принесли мне кусочек торта и одну свечку. Не знаю, где они этот торт взяли, потому что даже сигареты было не достать. Вот, если бы не было этой войны — да было бы все прекрасно. Ко мне бы девушка на день рождения приехала, я бы отпросился на пару дней, чтобы провести его с ней вместе. Потом мы поехали бы на учения. И это самая большая мечта — если бы можно было время вернуть назад, чтобы не было войны, чтобы люди не гибли.
— Я не знаю, когда закончится эта война. Наверное, она еще будет идти, будут потери — с их стороны, с нашей, среди гражданских. Но она точно закончится нашей победой, по-другому не может быть. Вы же знаете, что добро побеждает зло? Когда это произойдет, я, наверное, просто заплачу от радости, позвоню своей девушке, родителям, всем, кому только можно. Скажу: «Победа! Мы это сделали!» — представляет парень.
«Бывало, за сутки по четыре раза выбегали по боевой тревоге в полном снаряжении, потому что на нас на скорости шли группы кораблей»
Когда на Донбассе зарождались самопровозглашенные ДНР и ЛНР, второму нашему собеседнику было 9 лет. Он родился и жил в Луганске и те события называет «попыткой гибридной оккупации и проявления сепаратизма». В городе, вспоминает, были жители с пророссийскими взглядами — таких взрослых парень не понимал, с одноклассниками — конфликтовал.
— Я с детства по характеру борец за справедливость, всюду сую свой нос, вспыльчив. Вся моя семья была проукраински настроена, кроме деда по маминой линии. Он остался в Луганске, но не знаю, что с ним сейчас, последний раз мы общались года три назад — я не считаю его больше за родственника, — рассказывает о себе и семье парень. — Я очень люблю историю. Если бы украинцы лучше знали свою историю и не забывали ее за пять лет, мы бы жили сейчас по-другому. Сколько раз в прошлом Россия нас предавала, сколько воевала с нами, сколько раз мы были оккупированы — посчитать даже тяжело. А люди, к сожалению, забывают, для них это неинтересно. И получается: прошло 20 лет, Россия для нас снова — друг, а потом опять на нас нападает. И люди думают: как же так вышло?!
Семья тогда покинула Луганск и «начала ездить по стране» — несколько месяцев пожили недалеко от Крыма, потом был Харьков, последней точкой — Киев. Мальчик осознанно пошел в военный лицей, а после, в 2021-м, поступил в военную академию в Одессе. Там и встретил полномасштабное вторжение. Курсант просит не называть специализацию и свое имя (эти данные есть в редакции), лишь позывной — Шустрый.
— У нас в гимназии в классе из 15 человек только двое были за Майдан — я и еще один парень. Я поддерживал людей, за которыми, как я считал, правда, справедливость. Бывало, в школе дрался с парнями, которые поддерживали «Беркут». Когда все началось в Луганске, хоть и на уровне детского восприятия, я понимал, что это плохие люди, они вызывали у меня агрессию. А сейчас — даже не знаю, как вам объяснить… Я просто готов убивать, не брать в плен противника — сейчас я делаю свою работу.
Шустрый рассказывает, что в начале войны со своим взводом выезжал на боевое задание, провел там около двух с половиной месяцев.
— Я дал присягу еще в 17 лет. Когда началась полномасштабная война, у меня было полное право выполнять задачи по своей специализации. Была очень сложная ситуация: хаос и анархия. Несколько офицеров тогда вышли: «Собираем добровольцев на очень напряженное направление. Многие из нас могут не вернуться, но мы будем держать оружие до конца». Спросили, кто готов пойти, — мой взвод пошел. Мы выдвинулись в Николаевскую область. Был большой риск морского и воздушного десанта, плюс там постоянно работали ДРГ. В момент начала войны многим не было 18-ти, 17-летних парней сняли с машин, их не взяли, но я надел балаклаву, взял оружие и потерялся в толпе, — поясняет Шустрый, как прошел с остальными. — Академия в этом участия не принимала. Мне кажется, про нас вообще никто ничего не спрашивал недели три — мы автономно, добровольно шли по полям до бригады, сами с ней связывались.
— В акватории Черного моря тогда находилось около 20 десантных кораблей РФ — на каждом — батальон (500−600 человек) с оружием, техникой, плюс их поддержка. Эти корабли могли в любой момент высадить морской десант — то есть 500 умножаем на 20 и получаем количество людей, которые могли оказаться на побережье от Одессы до Николаева. Наша рота тогда занимала оборону на одной из точек. И, если бы они высадились, мы бы все были мертвыми. Бывало, мы за сутки по четыре раза выбегали по боевой тревоге в полном снаряжении, потому что на нас на скорости шли группы кораблей. Было тяжело. Бывало, голодовка по четыре дня, отсутствие нормальной возможности поспать.
С конца января 2022 года в акватории Черного моря стояли 12 российских больших десантных кораблей. В середине февраля маневры проводили 30 кораблей. 15 марта сообщалось, что в сторону Одессы выдвинулись минимум 14 бортов, в том числе десантных. Информации об их точном количестве в акватории в это время в открытом доступе нет, как и данных о численности живой силы.
— В первую ночь над подвалом, где мы находились, прошла ДРГ, зарезала собаку. Потом мы переловили этих диверсантов, может, штук 20. Как-то ночью одна из них вышла на нашу позицию, мы вступили с ними в бой, подавили огнем, но они дальше пошли по побережью. У нас тогда еще не было приборов ночного наблюдения — по факту мы были слепыми, стреляли в их сторону, и они смогли отступить. После этого были артобстрелы, авиаудары, ракетные, но прямого столкновения с врагом не было.
После возвращения с задания Шустрый тренировал младших лейтенантов запаса на полигоне. Его подразделение сейчас «в более-менее безопасной зоне» — так описывает обстановку уже 18-летний курсант. Хотя регион последнее время регулярно обстреливается ракетами — это, говорит он, «несерьезно». Близко к фронту молодых парней сейчас не отправляют.
— Наше высшее руководство (для меня — к сожалению) решило, что наша основная задача сейчас — учиться. Но если ситуация в нашем регионе обострится, нас могут отправить в бой как резервный батальон ВСУ. Для нас наказание — сидеть тут, это сильно морально гнетет. Когда мы только вернулись с задания, никто не хотел продолжать учебу, пока гибнут другие парни.
Шустрый разговаривает на чистом украинском — перешел на него еще в восьмом классе. 18-летний парень говорит серьезно, у него богатая лексика, минимум слов-паразитов в речи и живой ум. Он объясняет, что еще подростком не видел себя в гражданских профессиях и выбрал военную.
— Когда я покинул родной город из-за войны, у меня уже появлялись определенные мысли, они искали выход. Нашли в националистической всеукраинской общественной организации «Сокол», потому что мне лет в 14 уже хотелось развиваться в плане истории, политики, военного дела. Там я получил огромный опыт, навыки ораторства, историческую и политическую подкованность. Мои идеалы укреплялись — и сейчас, я считаю, они непоколебимы. Я люблю военную эстетику, романтику, хотя она и специфична для многих. Люблю ходить по болотам, лесам — особое военное извращение, — кажется, чуть ли не впервые с начала беседы курсант смеется и шутит.
«Я не хочу умирать, а там уже как получится»
Отец Шустрого — гражданский, но увлекается оружием, тоже «приближен к военному делу». Как рассказывает собеседник, еще в 2014-м его папа хотел пойти добровольцем на Донбасс, но тогда не взяли даже со своим оружием: «стреманулись, что из Луганска». Сейчас мужчина дома на Киевщине — с женой и племянницей, которую семья воспитывает как свою дочь.
— Мама в начале войны его не отпускала, да и там тогда было «жарко». Он окопался дома со своим карабином — заклеил окна, оборудовал позиции на случай, если придется обороняться, и охранял семью. Но записался в резерв и, если будет повторное наступление, будет задействован. У него характер похож на мой, ему тоже не в кайф сидеть дома, когда такие события происходят.
Шустрый спешно просит остановить разговор, а когда перезванивает, рассказывает, что была воздушная тревога и где-то рядом прилетела ракета. Голос парня все так же спокоен.
— Это уже будни, ничего нового, — поясняет он и возвращается к теме родителей. — Я не спрашивал у них разрешения пойти в военную академию. Сейчас они нормально ко всему относятся. Понимаете, я же их готовил не один год. Занимался определенной общественной деятельностью, которая тоже бывала небезопасной. Я отношу себя к украинским националистам, забота об украинской государственности — для меня первое дело. И в разговорах про войну я не выбираю слова — если понимал, что могу не вернуться с задачи, так и говорил. Отец сам все понимает, ну, и для мамы то, что это война и я могу погибнуть, — факт, с которым ничего не сделаешь.
— Я и сам факт этот принимаю. Для меня погибнуть при защите своей земли — славная смерть, тем более в такой исторический момент. Это далеко не худший вариант для человека — лучше, чем умереть от болезни, быть сбитым машиной, сторчаться от наркоты на гражданке. Я не хочу умирать, но я выполняю свою задачу на максимум, а там уже как выйдет, что поделаешь. Если смерть к нам приходит, нам остается только улыбнуться, как у нас иногда говорят, — шутит Шустрый.
«Я не робот. Слишком много эмоций в себе сдерживаю, и это изнутри меня съедает»
Парень признается, что улыбается теперь реже, стал серьезнее, ощущает себя старше и осознает, что война его изменила.
— Появились определенные приколы с психикой, я не буду это оспаривать. Это тяжело объяснить: война эмоционально выжигает, ты должен сдерживать эмоции, не можешь дать слабину — стоишь на посту ночью, к примеру, и должен не допустить, чтобы к твоим побратимам вошли ДРГ. Со временем становишься грубее, мрачнее. Жизненный оптимизм, который у меня всегда был, я постепенно теряю.
Парень терял и друзей на этой войне. Многие ребята, с кем знакомы еще с «Сокола», пошли защищать страну и, рассказывает Шустрый, уже не вернутся.
— Мой однокурсник погиб под Львовом на полигоне Старичи, когда прилетела ракета (местные власти тогда подтвердили гибель 35 человек. — Прим. ред.) Ну и знакомые, инструкторы, друзья — очень много людей погибло.
— Я слишком много эмоций в себе сдерживаю, и это изнутри меня съедает. Из психологических последствий — могу посреди ночи подорваться от ощущения, будто меня кто-то ударил в солнечное сплетение, начинаю задыхаться. Эхо крика, тревоги, подъема могу слышать. Иногда это пустой взгляд в точку, как это называется, взгляд на две тысячи ярдов (отрешенный, несфокусированный взгляд, часто происходит с солдатами, перенесших боевую психическую травму. — Прим. ред.). По-разному бывает, — откровенно говорит Шустрый. — Я не робот, как и другие люди. Но я с этим стрессом довольно неплохо справляюсь, хотя в первые дни войны, когда погибли два друга и товарищ, началась бессонница, ходил еле живой. Ты не можешь быть все время серьезным, сконцентрированным.
«Думаю, я от войны не отойду еще долго. Обычная жизнь не для меня»
Шустрый рассказывает, что еще в довоенной жизни привык отстаивать свои взгляды жестко, порой радикально, и сейчас готов применять силу против противника.
— Не в обиду сказано, но, когда народ что-то пытается решить протестом, криками «ганьба» — это не работает. Иногда полиции дают приказ разогнать митингующих, и тут уже не помогут твои крики — тебя никто не услышит, потому что ты слабый, а со слабыми никто не считается. Слово должно подкрепляться мечом, чтобы тебя слышали, — считает парень. — Страшно ли мне стрелять в людей? Нет. Врага я могу уничтожать руками, ножами, огнестрельным оружием — мне без разницы.
У Шустрого, в отличие от Самолета, нет девушки — не до того.
— Еще в лицее у меня было одно суточное увольнение где-то на 1,5 месяца. Я приезжал домой, мылся, спал, мылся, завтракал и ехал обратно. Сейчас за год в академии у меня было два таких увольнения — приезжали родители. То есть гражданской жизни нет как таковой года три. Как я могу познакомиться с девушкой, с которой я смог бы через время создать семью, если я в город выхожу раз в 3 месяца? Кому я такой нужен? Ну, или есть у меня девушка, я в какой-то момент собираюсь и уезжаю на боевое задание, а через время ей присылают орден посмертно.
Парень говорит, что не планирует оставлять военную специальность, даже когда в Украину вернется мирная жизнь.
— Для меня война — это не что-то страшное. Когда я шел в армию, понимал, что она начнется, но надеялся, что года через два-три и я уже буду иметь офицерское звание, смогу принять в ней максимально полное участие, ну и с навыками будет получше. Думаю, я от войны не отойду еще долго, пока мне будет позволять здоровье. Это моя профессия. Еще в лицее у меня был прекрасный прапорщик, который прошел шесть войн, и пять из них — с Россией по всему миру: две чеченские, Афган, Грузия, Приднестровье и АТО. Пока я буду мстить за друзей, за детей, которые погибли. И мне все равно, где я буду это делать, но я бы не хотел, чтобы война шла на территории моей страны. Я считаю, что существовать может либо Украина, либо Россия, и я не хочу, чтобы груз войны — прямой или информационной — несли мои внуки и правнуки. Что делают россияне, пока в Украине убивают детей, ровняют с землей города? Почему я должен их жалеть? Не я начал эту войну, но я ее буду заканчивать.