С началом полномасштабного вторжения России в Украину белорусы активно проявляют антивоенную позицию: устраивают марши и пикеты, портят железнодорожное оборудование, чтобы замедлить движение российской военной техники, подрывают российские военные самолеты, помогают в информационной войне, воюют на стороне Украины. 27 февраля 2022 года по всей Беларуси на акциях протеста против войны и референдума задержали более 800 человек. Ко второй годовщине вторжения «Весна» побеседовала с двумя из них о том, почему молчать было больше невозможно, а также о последствиях этого. В целях безопасности их имена не называются.
Монолог первый: «У меня не было возможности сопротивляться иначе»
«Я узнал о войне в первые десятки минут: ночью прочитал новости. Не сразу в это поверил. Когда новости появились в проверенных источниках, был шок. Помню, что было состояние адреналина, я так и не смог уснуть. Моя девушка стала звонить родственникам, которые жили в Украине. Я поехал менять деньги на вокзал, так как понимал, что сейчас белорусский рубль рухнет.
В тот момент в Беларуси были выборы. 27 февраля я ушел с работы и поехал на один из минских участков — хотелось высказать позицию. Я понимал риски быть задержанным, но хотел, чтобы люди в других странах видели, что белорусы не равнодушны к ситуации. Я видел, как и на других участках люди просто стояли и беседовали между собой, но когда я предлагал знакомым, которых там встретил, выразить определенную активность, никто особого желания не проявлял. Так бы все и закончилось, если бы бабушка, которая проходила мимо, не крикнула бы: „Слава Украине!“ Все ответили, пару минут была активность. Потом все стали расходиться, а нас с другом задержали в одном из соседних дворов.
В микроавтобусе сказали смотреть в пол, пока ехали, собирали людей по городу. В РОВД все было формально. Мы сидели в спортзале, задержанных было около 30−40 человек. Было тревожно, потому что не знал, что будет дальше. Рядом сидел парень, которого тошнило — я дал ему целлофановый пакет, больше помощи он не дождался. Когда меня повели оформлять и я отказался давать пароль от телефона, меня избили. После этого не было крови, покраснела кожа на лице и был синяк на спине. В тот момент я почувствовал опасность ситуации.
В ИВС на Окрестина на пять мест было 14 человек. Все были задержаны за антивоенный протест. Среди них был молодой человек с украинскими корнями, которого сильно избили в Первомайском РОВД, ему была нужна помощь, чтобы ходить, так как ноги распухли. Его задержали, потому что он пытался помочь выбраться своим родственникам с территорий, где шли военные действия. Для этого он звонил на украинские номера с белорусского, договаривался о различных вопросах, искал волонтеров, людей, кто мог съездить к родственникам или поделиться топливом. Он удивлялся, почему его избивают, ведь он же делал все открыто и готов был рассказать об этом. А сотрудник, который его задержал, радовался, что взял украинского шпиона.
Я знал о всей несправедливости системы, но словно „пощупал“ ее руками, только когда мне дали 20 суток. Была обида, горечь и несправедливость. После суда человек 80 согнали в камеру на десятерых, там и на корточках сложно было сидеть. Перед тем как перевезти в Жодино, на Окрестина четыре часа стояли в мороз на улице. В Жодино был постоянный прессинг и угнетение, с любым контактом с сотрудником, они постоянно гоняли нас, нельзя было поднимать голову в коридоре.
В камере на десять человек нас чаще всего было 32. За это время у нас не было ни одного конфликта, хотя поводов было много. Это одна из лучших групп людей, с которой я находился некоторое время. Случалось, что избивали — за то, что ночью читал книжку, или за то, что у человека длинные волосы. У нас был один душ — и то с перцовым газом. В душе на четыре лейки была вся камера одновременно — 32 человека, в эту толпу распылили газ. Сильно попало в пару человек, которым было очень плохо. Я слышал, что они распыляли баллончик и прямо в камеру, но из-за сквозняка перцовый газ полетел в сотрудников.
За это время не было и момента, чтобы я жалел. Я сделал то, что хотел. И заплатил соответствующую цену. У меня не было возможности сопротивляться иначе».
Монолог второй: «Сразу вспомнились кадры из военных фильмов, когда евреев в концлагерях приглашали „помыться“, но с другой целью»
«24 февраля 2022 года у меня был тотальный шок, до степени полной растерянности и эмоционального гнева. Как сегодня помню, когда утром проснулся на работу примерно в 7, а на телефоне были сотни сообщений, которые продолжали поступать одно за другим. Выйти на митинг против войны и крови соседей — это наименьшее, что я мог сделать в тот момент. Когда агрессор уничтожает города и людей (особенно если среди них есть твои друзья, их родные и знакомые), то выйти на улицу — это, по сути, ничто. Может, еще и есть небольшой шанс на то, что соседи и мир увидят: белорусский народ — не то же самое, что белорусский лукашенковский режим. Последствия я понимал более чем ясно.
После задержания я несколько дней был на Окрестина. В первой камере на четыре человека нас было примерно 20−22, в другой — на 12 человек — нас было примерно 60−65. Батареи грели очень сильно. Мы были буквально как в бане, влага текла по стенам и по людям. Среди нас было два несовершеннолетних парня, одному из них стало плохо. Хорошо, что „кормушка“ была открыта, и мы его посадили возле нее и дали воды, чтобы он не потерял сознание. Когда был „отбой“, один из сотрудников Окрестина открыл дверь, сказал: „Что-то вас здесь уже реально многовато“ и перевел часть в другое помещение.
После суда (лучше, конечно, сказать „цирка“) меня перевезли в жодинскую тюрьму, так как мест для задержанных в Минске не хватало. Камера, где нас удерживали, находилась возле подъезда, куда подвозили задержанных на автозаках. Как только открывали двери автозаков, чтобы буквально выгрузить людей, сразу был слышен громкий лай тюремных собак, которых специально подводили к автозакам (а потом даже непосредственно в тюрьму во время „шмона“), чтобы запугать задержанных. Этот лай мы слышали всю среду и четверг (хотя митинги были в воскресенье). Хотя у нас и не было связи с внешним миром, но мы сделали вывод, что люди выходили на протесты потом и в понедельник, и во вторник (что оказалось правдой). В женских камерах были как девушки 18−19 лет, так и много пенсионерок. Хватали всех. Первые несколько дней в камере на 8 человек площадью примерно 20 квадратных метров нас было 16. Днем запрещалось сидеть на нарах. Только на полу и за столом, где помещалось в лучшем случае 8−10 человек.
Через несколько дней нам в камеру добавили других людей. В результате полторы недели нас было 31 человек на 20 квадратных метров, где примерно 2−3 „квадрата“ занимала уборная. Честно говоря, было непросто. Но человек привыкает ко всему. Если бы концентрировали внимание на условиях содержания, было бы психологически тяжелее. А так просто приняли это как аксиому, так как повлиять ни на что мы сами не могли. Время от времени нам давали небольшой кусок мыла и газеты в качестве туалетной бумаги. Передачки не принимали. Как говорили потом родственники, им отказывали принимать передачки со словами: „Мы их всем необходимым обеспечиваем“.
Через неделю нас решили повести в душ. Это было небольшое помещение, в котором было восемь душевых, работали из них только шесть. Помыться хотя бы по минуте там могли одновременно максимум 20−25 человек, нас туда запихнули 60−65. Почему ярко помню тот момент? Мне сразу вспомнились кадры из военных фильмов, когда евреев в концлагерях приглашали „помыться“, но с другой целью. Вот в тот момент был такой же контекст.
Нас раздели и набили это помещение людьми из двух камер (то есть примерно 60−65 человек), закрыли на замок дверь. Мы стояли и толкались друг о друга, потому что пространства не было совсем. Все были мокрые от влажности, но немытые. Среди нас в тот момент было немало молодых людей возрастом 20−23 года, которые начали кричать и неистовствовать, другие, более сдержанные мужики начали их успокаивать, так как нас могли всех побить из-за поведения этой группы. Но те не успокаивались, даже когда омоновцы, которых привязали к тюрьме специально следить на нами, начали кричать и бить в железную дверь дубинками, чтобы все успокоились. Увы, даже мы сами внутри не смогли успокоить этих молодых олухов, после чего дверь открылась. Часть успела выбежать, остальным достался перцовый газ. Разумеется, никто особо умыться не успел. Нас, мокрых, развели по камерам.
Каждый день у нас был шмон. Нас выводили всех из камер и ставили на растяжку. Лицом к стене, руки на стене и ладонями к лицу. Это была лотерея, кого же из всей камеры сегодня выберут омоновцы, чтобы побить по ногам и поставить на максимальную растяжку. Если кто-то падал, то их лупили и ставили в первоначальное положение. Кормили в основном бигусом из некачественной капусты и хлебом. В воскресенье был „праздничный“ завтрак: рис с кусочком масла. Так и прошли две недели в Жодино.
После освобождения в первый год после полномасштабного вторжения я участвовал в благотворительных марафонах, где собирали деньги и другую помощь, потом в дополнение к другим инициативам начал самостоятельно формировать почтовые посылки в Украину своим знакомым, друзьями и их близким, которые там остались и живут под постоянными обстрелами и риском быть убитыми. Первое время направлял пауэрбанки и еду с длительным сроком хранения и простым способом приготовления, так как в 2022–2023 годах в Украине было много блэкаутов из-за атак на объекты энергетической инфраструктуры. Сейчас ситуация, конечно, немного лучше с этим.
Не жалею ни разу, что высказал антивоенную позицию. Я взрослый человек, возможные последствия просчитывал заранее. Безусловно, жаль, что пришлось уехать без возможности сейчас видеться с мамой и бабушкой. Но так или иначе я просчитывал такой сценарий тоже. Все поступки, включая и общественную позицию, в нашей жизни имеют свою цену».